- Бабушка, расскажи сказку… - девочка прижалась щекой к теплой бабушкиной ладони. – Ты обещала.
- Сказку? Какую же? Ты ведь знаешь все.
- А ты новую расскажи. Еще никому не рассказанную, только что выдуманную!
- Новую? – женщина задумчиво окинула спальню взглядом. У стены, скрытый таинственной полутенью матерчатого абажура, притаился старенький фанерный шкаф. Когда-то давно его использовали в качестве буфета – на его лакированных полках стояли пузатые чайные чашки, на кружевных салфетках шли в свою далекую Африку фарфоровые слоники, а фасеточные толстые стекла отбрасывали ручейки яркого света на потолок и стены. Теперь шкафчик состарился, потускнел, и по ночам ворчливо поскрипывал рассохшимися боками. Шкаф перенесли в комнату маленькой девочки, и он утратил свое первоначальное бытовое значение. В ежедневных неутомимых детских играх он становился то заколдованным замком прекрасной принцессы, то быстрым парусником Артура Грэя, то далекой планетой Маленького Принца. А ночью шкаф хранил девочкины игрушки и книжки. Деревянных лошадок, юлу, кукольную кроватку с тряпичной принцессой…
- Давай, хотя бы, расскажу сказку о твоей куколке Полине? – неуверенно предложила бабушка и тихонько притронулась к пахнущим солнцем соломенным волосам внучки.
- Нет, бабушка, - девочка потянулась к бабушке и зашептала, - Полина сегодня вредничала за столом, ковырялась в тарелке и болтала за столом ногами.
- Так уж и Полина? – бабушка улыбнулась. – Мне помнится, это ты кашу не доела.
- Вот что, бабушка, - девочка дипломатично увела разговор в сторону. – Ты мне сказку расскажи о том медвежонке, которого мне трогать нельзя.
- Это давняя сказка, и взрослая к тому же…
- Я тоже – взрослая. Ты всегда так говоришь, когда я не слушаюсь.
Женщина молча встала с кровати, дотянулась до верхней полки шкафа, и бережно взяла в руки крохотного, не больше детской ладошки, плюшевого медвежонка. Нос-бусинка, глаза-пуговки, истертые, выцветшие плюшевые бока…

***
…Мишка был просто замечательный! Нос-бусинка, глаза-пуговки, блестящие коричневые бока. Лишь ухо немного надорвано, но это ничего, это поправимо.
- И всего четвертушку мыла прошу! – ушлый мужик заискивающе ловил глаза Ивана, нетерпеливо топтал весеннюю грязь раскисшими валенками. – Бери, штучный товар!
- Беру! – ударили по рукам, и липкий брусок мыла исчез в рогоже мужицкого мешка, а медвежонок был аккуратно помещен в солдатский вещмешок.

***
Тихо-то как… Будто и нет этих страшных и долгих двух лет страшной войны… Справа сосновый бор, утопающий в закатном солнце, слева – спокойная речушка, над головой – бескрайний ультрамарин неба, под ногами – укатанная грунтовая дорога. Гвардии рядовой Иван Шилин третий день догонял свою гвардейскую часть, которую перебросили под Белгород. А два месяца назад, в небольшом украинском городке, Иван был ранен руку и направлен в тыл для лечения и восстановления здоровья. Там, в большом военном госпитале, Иван отоспался и немного отъелся; рука заживала быстро, и, для того чтобы максимально восстановить тонкие движения кисти, солдат писал домой длинные письма. Новости госпитальной жизни в его письмах быстро заканчивались, и Иван сочинял незатейливые сказки для своей любимой дочурки; сказки получались иногда смешные, иногда – грустные, но обязательно – с добрым концом.
А когда комиссия признала его годным к службе по всем показателям, стал проситься непременно в свою родную часть, к боевым товарищам, с которыми воевал плечо к плечу второй год.
За своими размышлениями Иван не заметил, как весенний солнечный шар зацепился за верхушки деревьев соснового бора, тени стали гуще, от реки поднялся серый туман. Нужно было искать место для ночлега.
Дорога выскочила на песчаный пригорок и ушла куда-то вправо и вниз, в сырой лог.
- Ну что, гвардии рядовой Шилин? – отчитывал сам себя солдат. – Давно не ночевал в лесу?
Раненная рука разнылась, видимо на сырость и весенний, коварный холодок; ночь обещала быть морозной, и оставаться на открытом воздухе очень не хотелось. Иван крутнулся на пригорке в сторону реки, потом ощупал взглядом близлежащую опушку леса; и вдруг, откуда-то снизу, из непроглядного туманного лога, там, где в клоках липкого тумана таяла грунтовая дорога, послышался короткий, незлобный собачий лай, через паузу продлившийся жалобным подвыванием. Хуторок или деревенька? Спускаясь вниз, приходилось с каждым шагом двигаться все осторожнее. Дорога круто выгнула свою укатанную спину, стали попадаться рытвины и вымоины, каблуки сапог то и дело соскальзывали в невидимые ямы; с каждым шагом, опускаясь все ниже и ниже в низину, Ивана волна за волной охватывал сырой мрак и холод. И в тот момент, когда гвардии рядовой, проклиная все на свете, хотел повернуть назад, совсем рядом загремела цепь, гулкую тишину разорвал заливистый собачий лай. Сырая темнота расступилась, и Иван Шилин разглядел в полотне тумана освещенное окошко хаты…

***
- Ты пей солдатик, пей. – моложавая женщина принесла глиняную кружку с отваром смородиновых веточек, села рядом, по-деревенски подперев щеку широкой ладонью. – Хлеба, жаль, нет. И картоху мы еще зимой доели…
Иван засуетился, развязывая лямки вещмешка, торопливо отложил на край лавки плюшевого медвежонка, и извлек на стол темный кирпич солдатского хлеба, маслянистую шайбу американской тушенки и кусочек желтого сала, завернутого в восковой пергамент.
- Вот, хозяюшка, угощайся. Ну, что ж ты стоишь, бери, не стесняйся! – Иван с удивлением смотрел на застывшую женщину. Глаза ее оставались печальны.
- Нет, спасибо, солдатик, тебе нужнее… Тебе еще неизвестно сколько своих догонять, а мы прокормимся – всё к земле ближе; Зорька сегодня телиться будет, по всем признакам... А молоко после отела у коровы сытное, так и доживем до новой картохи; а там, глядишь, Бог даст - немца прогоним… - неглубокие складки на ее лбу собрались в строгие бороздки, взгляд стал собраннее. – Ты вот что, солдатик. Ешь, пей и ложись спать. На лавку, вот сюда. Я тебе и тулупчик уж бросила. А я в хате ночевать не стану, мне в хлев нужно - коровушке, Зорьке моей, помогать буду. Вода колодезная в углу, в кадке. Только не шуми излишне, дочурка у меня захворала спиной, спит на печи…
- Странная хата… - размышлял Иван, устраиваясь спать на длинной лавке. – На улице сыро, печь не топлена, а в хате тепло… Хозяйка гостинцев не взяла… Странная, странная хата… Ну, ничего, будет день – будет пища, утро вечера мудренее.
И солдата окутал тревожный сон…

***
- Тятенька… Тятенька… Я тут… Тятенька!
Иван порывисто сел на лавке, тяжелый сон опал с груди на земляной пол и бесформенной массой забился в самый дальний угол. На столе, в мелкой плошке, потрескивал фитилек, опущенный в желтое густое масло. Тревожные тени бесшумно пробегали по стенам и потолку. Иван оттер липкий пот с горячего лба и только тут заметил на другом конце лавки ребенка. Это была хрупкая, светловолосая девочка, с тонкой, почти прозрачной кожей и огромными синими глазами. Девочка хоть и заметила пробуждение гостя, однако виду не подала. Она нежно прижимала к груди забытого Иваном на лавке плюшевого медвежонка, укачивая и баюкая его, напевала тихонько колыбельную.
- Ты отчего же не спишь? – голос у Ивана со сна был хриплым. Иван пытался разглядеть стрелки наручных часов. – Детям ночью спать положено.
- А я то сплю, то не сплю. – голос у девочки был тихий, прозрачный и печальный. Ребенок сильнее прижал игрушку к груди. – А вот мишка никогда не спит. Потому и знает больше, чем мы, люди.
- Что же он может знать? – Иван растерянно огляделся. – Детка, это игрушка, он неживой.
Девочка подняла на солдата свои бездонные глаза.
- Ну и что? Вот ты, дяденька, живой и большой, а знаешь меньше. И храпишь словно медведь! – девочка рассмеялась.
Иван закашлялся, и дабы скрыть смущение, спросил:
- Тебя как звать, егоза? Мать говорила, что хвораешь ты… Что у тебя? Спина болит? – и придвинулся поближе.
Девочка вскочила с лавки, прижалась спиной к стене. В глазах металась тревога.
- Нет, не болит уже. А кличут меня Аннушкой. – Иван остался на месте, сложил руки на коленях, и девочка успокоилась. – А тебя, дяденька, Иваном кличут. Мне мишка сказал.
И снова тихо рассмеялась.
- Ну, вот и познакомились. А отец твой где?
- Известно где, - совсем по-взрослому ответила Аннушка. – В Красной армии, германца бьет. Он как ты – солдат.
Иван шумно вздохнул, провел ладонью по небритой щеке. Война и дети – что может быть противоестественнее?
- Ничего, дочка, прогоним врага, вернется твой папка, ты выздоровеешь, заживем.
- Нет, дяденька, тятя не вернется… - глаза девочки наполнились влагой, губы задрожали. Тыльной стороной грязной ладошки Аннушка оттерла слезы, села на край лавки. Иван не знал что ответить, и бережно погладил ребенка по голове. В этот раз Аннушка не отпрянула, только вздохнула судорожно, теребя длинными пальцами косолапого медвежонка. Потом застыла на мгновенье, резко подняла белокурую голову.
- Ты оставь мне мишку, дяденька. Пусть со мной побудет. – взгляд ее блуждал по дальней стене хаты. – Ему у меня хорошо будет, покойнее.
Иван прикрыл глаза, вспомнил свою дочку. Она была несколько младше Аннушки, и волосы у нее были темные. Только голос был похож на Аннушкин – такой же нежный и прозрачный.
- А вот мы сейчас у него спросим. – Солдат потрепал мишку за ухо и строго спросил. – Останешься на постое у хозяюшки?... Ну вот, он и согласился.
Девочка радостно вскочила с лавки, прижимая медвежонка к груди, подскочила к печи.
- Помоги, дяденька Ваня!
Иван подсадил невесомое тельце на печь. Из-за занавески вынырнуло счастливое личико.
- Ты ложись, дяденька. Скоро уж рассвет. Поспи немного. А за мишку – спасибо. Я тебя за доброту твою не забуду…

***
Пыльный солнечный луч лег на дощатый стол. Утренний холодок проник-таки в хату и пробрался под гимнастерку. В хате было тихо и пустынно. Иван встал, подошел к кадушке, чтобы напиться. Кадушка была пуста, только на самом дне оставалось немного влаги. Свою ночную знакомую будить не стал, спешно собрался, повертел в руках банку тушенки и решительно поставил на стол. Надел ушанку и вышел во двор.
- Хозяюшка! – позвал негромко. Тихо. Лишь в хлеву шумный вздох коровы. Иван заглянул в низкую дверь – на полу, застеленном свежим сеном, поджав под себя тонкие ножки, лежал цвета топленого молока теленок; рядом, шумно вздыхая и кося на Ивана вологие очи, жевала свою жвачку корова-мама. Хозяйки не было.
- Умаялась. – подумал Иван. – Умаялась и спит где-то, на сеновале. – Ну что ж, спасибо за ночлег. Бывайте…

***
Хата, в которой Иван провел эту ночь, находилась на отшибе небольшой деревеньки, у склона оврага, там, где лес вплотную подступал к дороге. Видимо отец Аннушки был лесником до войны, поэтому семья и жила здесь, в отдалении от людей. Дорога вывела путника на главную улочку, Иван бодро шагал, озираясь на закрытые ставни домов. Из кустов под ноги бросился рыжий кобель, поджал хвост и, озираясь, бросился наутек. На перекрестке, у деревца калины, Иван увидел колодец и пожилую крестьянку, медленно вращавшую ворот. Подошел, поздоровался, помог вытащить тяжелое ведро со студеной водой, испросил разрешения и напился вволю. Присел на старый мельничный жернов, неспешно крутя козью ножку.
- А что, мать, сильно ли вас немец досаждал?
- Досаждал, милок, досаждал… Пятнадцать душ угнали на работы, так они и не вернулись. Говорят, сгубили их всех. – Старуха украдкой вытерла глаза краешком платка. – Молодняк весь на железнодорожную станцию свезли. А Пашку, активиста нашего, вон там, у канавы и расстреляли. На глазах у всей деревни. Много беды наделали, супостаты…
Иван щурился, задумчиво дымил душистым самосадом. Старуха постояла немного в задумчивости, схватила ведра, полные воды, потащила, тяжело переваливаясь, вдоль дороги. Через несколько шагов опустила ношу на обочину, обернулась.
- А ты, касатик, поди, всю ночь ноги топтал? Зашел бы, отдохнул, я тебя накормлю, чем Бог послал. Да и ведра поможешь донести, а?
- Есть, помочь донести! – Иван затушил самокрутку, закинул за плечи вещмешок. – А вот гостевать мне некогда, да и отдохнул я ночью, на окраине вашей деревни, у хозяйки лесника.
Старуха отпрянула от Ивана, остановилась, закрестилась торопливо, с опаской и тревогою поглядывая на Ивана.
- Бог с тобой, мил человек, что ты говоришь такое?! Лукерья неживая уж месяц скоро!...

***
…Немец, уходя из деревни, уводил по дороге на запад весь скот. Свиней бросали в кузова грузовиков, гоняли гусей по первым проталинам, коров собирали в гурты. Пришли и к Лукерье. Жена лесника отчаянно отмахивалась от грабителей, показывала на круглое брюхо кормилицы, пытаясь объяснить, что животное не вынесет перехода. Оттолкнув Лукерью, тощий рыжий солдат вермахта попытался вспороть тучный живот коровы коротким штыком. Лукерья обезумела, громко выла, закрывала животину от погибели своим телом. В один момент исхитрилась и с хрустом вгрызлась зубами в ненавистную немецкую руку. За что была вытаскана во двор, избита до полусмерти, и исколота десятком штыков. Лишь только оттирая оружие клочками сена, убийцы заметили у стенки хлева тонкую, светловолосую девочку. Девочка стояла молча и глазами полными ужаса смотрела на свою мать. Пытались и ее поймать, но девочка юркнула в подвал; морочиться не стали, и бросили во тьму подземелья пару гранат…

***
- Они погибли? – голос внучки дрожал, она с силой прижималась к бабушке.
- Да милая… Я же говорила, что эта сказка взрослая. И страшная.
Девочка задумчиво притронулась к плюшевому медвежонку.
- А как мишка попал к тебе?
Бабушка вздохнула и погрузилась в воспоминания…

***
Иван Шилин с той страшной войны не вернулся. Он сгинул летом 1943 года, когда Красная армия освобождала Белгород. Когда война закончилась, его жена с маленькой дочуркой вернулась из эвакуации в родной город. На полке пузатого буфета, там, где за фасеточными стеклами хранились пузатые чайные чашки, и по кружевным салфеткам совершали свой вечный поход в далекую Африку фарфоровые слоники, в деревянной шкатулке стали хранить треугольники писем Ивана Шилина с войны. Мама иногда доставала их, читала и украдкой беззвучно плакала.
А еще через десять лет в общую дверь коммунальной квартиры, где жили Шилины, позвонили два раза. Два раза – это значит к Шилиным. Дверь открыла дочь Шилина; на пороге стояла хрупкая, светловолосая девочка. Она подняла свои голубые глаза на хозяйку и протянула картонную коробку.
- Меня зовут Анной. Это вам. От отца…
И пока хозяйка растерянно брала коробку в руки, искала слова и собиралась с мыслями, светловолосая девочка быстро спустилась вниз…
…Круглый стол, покрытый скатертью с бахромой. Раскрытая картонная коробка. Рядом – крохотный, не более детской ладони, плюшевый медвежонок с растрёпанным ухом. Нос-бусинка, глазки-пуговки… И хранимое долгими годами тепло родных рук…
…Взрослая женщина и ее дочь стояли у окна, молча смотрели вниз. Там, внизу, меж двух тополей, так же молча и одиноко на них смотрели две пары глаз – моложавой крестьянки в платке и тоненькой светловолосой девочки…